Септуагинта

Признаки книжного и некнижного языка

Механизм пересчёта, определяющий противопоставление книжного и некнижного языка, основан на различных характеристиках этих языков. Для некоторых русских книжников характер способа выражения глагольного действия и использование различных временных форм в тексте были ключевыми признаками различения книжного и некнижного языка. Некоторые авторы использовали сложные формы времен для придания тексту книжного характера, в то время как менее опытные писатели ограничивались более простыми временными формами, которые не отличались по значению.

Содержание и выражение книжного языка

Подход авторов заключается в том, чтобы не столько придерживаться структур литературного языка в новых текстах, сколько обеспечить условное сходство с этим языком с помощью определенных формальных признаков. Таким образом, для данного подхода наибольшее значение имеют формальные признаки, наиболее отличающие книжный язык от некнижного, в то время как более тонкие отличия не учитываются. Это приводит к ограниченному и избирательному выбору характеристик для различения книжного и некнижного языка.

Заключение

Таким образом, значимость формальных признаков книжного и некнижного языка может варьироваться в зависимости от целей и подхода авторов. Пересчет характеристик ограничен и субъективен, и некоторые формальные признаки могут использоваться в тексте неконсистентно и нестабильно, поскольку они служат скорее как указатели книжности текста, чем строгими правилами его использования.


Работа закончена.

Гибридные языки: отличия и особенности

Итак, книжный характер текста определяется ограниченным набором релевантных признаков; этот набор отнюдь не покрывает всех тех различий, которые имеются между языком основного корпуса текстов и языком разговорным. Различия, оставшиеся вне рамок действия механизма пересчёта, оказываются, тем самым, нерелевантными для противопоставления книжного и некнижного языка.

Элементы книжного языка в гибридных текстах

При создании книжных текстов с помощью пересчёта по ограниченному набору признаков такие тексты оказываются открытыми для элементов некнижного языка, не вовлечённых в механизм пересчёта. Книжные элементы появляются в подобных текстах не только в результате пересчёта, но и как следствие прямой ориентации на досконально усвоенные тексты основного корпуса.

Вариативность элементов в гибридных языках

В результате вне ограниченного набора признаков, вовлечённых в механизм пересчёта, возникает широкая вариативность разных по происхождению элементов. Противопоставление книжного и некнижного языка приобретает целиком функциональный характер, связанный с механизмом пересчёта.

Гибридные языки: объединение различных языковых элементов

Гибридные языки возникают в рамках разных славянских книжных традиций как следствие избирательности в функционировании механизма пересчёта. При этом признаками книжности оказываются лишь некоторые структурные характеристики книжного языка, выделяющие его язык от разговорного.

Особенности гибридных языков

Гибридные языки объединяют элементы книжного и некнижного языков, создавая уникальный языковой образ. Такие языки могут содержать как книжные элементы, так и элементы разговорного языка, что делает их гибридными и удивительно многослойными в своей структуре.

Вывод: Гибридные языки создаются в результате смешения книжного и некнижного языковых элементов и представляют собой интересный языковой феномен, который отражает многообразие языковой реализации и взаимодействия различных языковых традиций.

Особенности книжного языка в славянских традициях

При том, что книжный язык задан кирилло-мефодиевской традицией, состав признаков книжности очевидным образом зависит от языка некнижного и, следовательно, различен в разных славянских областях.

Русская традиция:

  • Простые претериты
  • Действительные причастия и согласованные причастия в деепричастной функции
  • Формы дв. числа
  • Обороты дательного самостоятельного с инфинитивом
  • И другие

Болгарская традиция:

  • Падежные формы существительных и прилагательных
  • Отсутствие члена
  • Инфинитив на –
  • Простое будущее
  • Синтетические формы степеней сравнения
  • И другие

Гибридные тексты:

Можно полагать, что гибридные тексты образуют особую традицию в отдельных славянских литературах. Отбор релевантных признаков книжного языка и восприятие отдельных различий как нерелевантных обнаруживают определенную преемственность.

Жанровая принадлежность текста:

Роль жанровой принадлежности текста в литературной традиции становится существенной. Летописи оказываются в зависимости от летописей, жития – от житий и т.д.

Сходные механизмы порождения книжных текстов в разных славянских традициях приводят к существенно разным результатам, формируя secondary linguistic system in its own right (Матисен, с. 47).

История русского летописания: влияние на литературный язык

Русское летописание имеет огромное значение для формирования литературного языка и сохранения языковой традиции. Летописцы не просто записывали исторические события, но и формировали определенный стиль и каноны письменного языка.

Сходство в языковых особенностях

Летописцы ХVII века и авторы Первой Новгородской летописи использовали сходные языковые особенности, такие как употребление простых претеритов и разнообразие лексических вариантов. Язык летописей служил образцом и для других литературных произведений, что свидетельствует о важности летописей для развития русского литературного языка.

Влияние литературной деятельности

Сила языковой традиции зависит от активности литературной деятельности. В отличие от русской литературы, где разнообразие памятников позволяет проследить развитие языковых традиций, некоторые литературные традиции могут стать пунктирной линией из-за упадка литературной деятельности.

Заключение

История русского летописания является неотъемлемой частью литературного наследия и культурного развития. Языковые традиции, заложенные летописями, играют важную роль в формировании литературного языка и влияют на развитие письменной культуры в России.

Поскольку противопоставление книжных и некнижных языков славянского средневековья имеет функциональный, а не генетический характер, анализ их взаимоотношений требует реконструкции языкового сознания славянских авторов и не может опираться на сравнительно-исторические данные (подобный генетический подход при перечислении «славянизмов» в современном русском литературном языке см. у А. А. Шахматова, с. 70–80 и у ряда других авторов, следующих этой традиции). Нужно выяснить, какие черты противополагали книжный и некнижный языки в языковом сознании славянских авторов (в разных славянских литературных традициях), т.е. служили для них признаками книжности, и вместе с тем необходимо установить, какие черты оказывались нерелевантными для этого противопоставления. Очевидно, что сами критерии различения признаков книжности и нерелевантных признаков должны иметь чисто функциональный характер.

Остановлюсь прежде всего на том, что отличает признаки книжности.

Аграмматичность признаков книжности.

Основная функция признаков книжности – быть индикатором литературного характера соответствующего текста. Конкретное грамматическое значение отдельных морфологических показателей, употребляющихся как признаки книжности, оказывается для авторов гибридных текстов несущественным: становясь индикаторами книжности, они лишаются частного грамматического содержания. Этот аграмматизм признаков книжности (ср. Запольская, с. 4–5) выражается в смешении морфологических показателей, что в отдельных случаях может приобретать систематический характер.

Ту же картину можно наблюдать в отношении падежных форм в болгарских церковнославянских памятниках. Ясные примеры использования падежных форм как признаков книжности встречаются уже в болгарских дополнениях к Манассиевой хронике и в Троянской повести (ор. «Скопїе прѣдано быстъ ему Романом, сына Петра царѣ» в дополнении – и случаи аналогичного смешения в повести: Буассен, c. 85–86, ср. с. 39–40). Таково же употребление этих форм в церковнославянских дамаскинах; см., например, в Крнинском дамаскине: «оусече м҃чника Ѳеодора д҃ньс праздноуемоу», «д҃шевна съмръть г҃летсе вѣчною моукоу», «да сподобимсе вѣчною пасхоу» и т.п. (Илиевски, с. 129). Наконец, тот же характер имеет функционирование падежных форм и в «Истории славяноболгарской» Паисия Хилендарского (см. Георгиева, с. 368 –369).

Примеры аграмматического употребления падежных форм ясно свидетельствуют о том, что эти формы во всех случаях используются именно как признаки книжности, равно как и о том, что тексты, в которых наблюдается такое употребление, носят гибридный характер.

Дистрибуция признаков книжности.

Поскольку признаки книжности могут употребляться в тексте непоследовательно, естественно ожидать, что частота их употребления будет находиться в определённой зависимости от того, насколько принадлежность данного отрезка текста книжному регистру подчёркивается композиционным или тематическим заданием.

Так, например, в «Римских деяниях» в русском переводе ХVII в. формы аориста, имперфекта, перфекта со связкой употребляются преимущественно в начале входящих в книгу рассказов и в тех местах, где речь идёт о специфически религиозных актах (явление креста, молитва отшельника и т.п. – см. Живов 1985, с. 74–75). В Географии Помония Мелы (русский перевод и список ХVII в. – ГИМ, Чуд. 347) формы простых претеритов встречаются в основном в тех фрагментах, где говорится об античной или библейской истории (тогда как в других случаях при упоминании событий прошлого используется обычная -форма); аорист последовательно употребляется и в завершающем книгу наставительном «Слове свершителном книги козмограѳиї» (л. 80об и далее).

Дистрибуция специфически книжных элементов в болгарских церковнославянских памятниках остаётся неизученной. Можно полагать, однако, что неравномерность в распределении подобных элементов имела место и там. Как реликты этой неравномерности могут, на мой взгляд, рассматриваться случаи лексикализованного или контекстно связанного употребления падежных форм в новоболгарских дамаскинах. Е. Кочева, исследовавшая в новоболгарских дамаскинах языковые формулы, включающие падежные формы, пришла к выводу, что они встречаются в ряде «религиозных наименований», в заголовках статей и в ограниченном числе фраз, непосредственно связанных о церковнославянской литературной традицией (см. Кочева). Представляется вероятным, что подобные элементы появляются в новоболгарских дамаскинах как своего рода редукция дистрибутивно ограниченного употребления аналогичных элементов в дамаскинах церковнославянских, редукция, лишающая эти элементы их значимости как индикаторов языкового кода, но сохраняющая особенности их дистрибуции.

Сознательное устранение признаков книжности.

В истории всех литературных языков Slavia Orthodoxa имел место момент, когда в противопоставление старому литературному языку (церковнославянскому соответствующего извода) возникал новый литературой язык, осмыслявшийся как «простой» и «общедоступный» (см. ниже). Поскольку в языковом сознании старый литературный язык символизировали именно признаки книжности, переход к новому литературному языку мог осуществляться прежде всего как отказ от употребления этих признаков. В ряде случаев данный переход отразился в конкретных текстах, которые были переработаны (переведены, исправлены) именно с целью замены старого языка на новый. Эта переработка как раз и осуществлялась в плане устранения признаков книжности и замены их на некнижные или нейтральные элементы.

Читайте также:  Основы религиозных культур и светской этики

Так, в русских текстах простые претериты заменялись формами на , в болгарских падежные формы – аналитическими средствами выражения и т.д. (см. подробнее ниже). Такие тексты наглядно демонстрируют характер языкового сознания и потому представляют особую ценность для истории литературного языка. В русской словесности к таким текстам относится «География генеральная» Б. Варения, переработанная Софронием Лихудом (см. Живов 1986б), и «История Петра Великого» Феофана Прокоповича, переработанная самим автором (см. Живов 1988). В болгарской словесности к таким текстам относятся дамаскины первого новоболгарского типа, являющиеся переработкой церковнославянских дамаскинов среднегорского перевода (см. Дёмина III, с. 60 и далее).

В отличие от признаков книжности нерелевантные признаки обнаруживают немотивированную вариативность соответствующих элементов. Вариативность этих элементов не связывается в языковом сознании с оппозицией книжного и некнижного языка, генетическая характеристика данных элементов оказывается при этом иррелевантной. С этим связан и характер их употребления в текстах разного рода. К этому употреблению и должны апеллировать критерии выделения нерелевантных признаков.

Вариативность в книжных текстах.

Поскольку вариативность не связывается в данном случае с противопоставлением книжного языка некнижному, варианты, восходящие (генетически) к живому языку, свободно проникают в книжные тексты, употребляясь здесь наряду с традиционными книжными вариантами.

Некнижные варианты могут при этом иметь разное диалектное происхождение; допустимо, как правило, и совмещение в одном тексте разных диалектных вариантов, отражающих историю распространения текста. Эта черта является закономерным следствием того, что нормативность текста связывается исключительно с признаками книжности и никаких нормативных критериев для выбора вариантов, не соотнесённых с признаками книжности, не действует. Свободная вариация в книжных текстах свидетельствует, таким образом, о нерелевантности соответствующего признака для оппозиции книжного и некнижного языка.

Так, в русских книжных (гибридных) текстах обнаруживаем свободную вариацию окончаний –, –, – и –, –, – в Д., Т., М. мн. ч.; окончаний – и – в Р. ед. муж. и ср. рода; – и – в Р. ед. ж. рода; – и – в И.-В. ед. муж. р.; немотивированное употребление полногласных и неполногласных корней, слов с приставками – и – и т.д. (см. Живов 1985, с. 76–77; Живов 1988).

В болгарских гибридных текстах свободная вариативность характеризует глагольное словоизменение. Так, здесь наблюдаются вариации окончаний – и – в 1 мн. ч. аориста, – и – в 3 мн. ч. аориста, например, в Троянской повести (см. Буассен, с. 98), в Крнинском дамаскине (см. Илиевски, с. 173), а затем и у Паисия Хилендарского (см. Георгиева, с. 364–365). Столь же показательны вариации окончаний в презенсе: – и – в I ед. ч. тематических глаголов, – и – во 2 ед. ч., формы с – и без – в 3 ед. ч., формы с –, – и – (а также –) в 1 мн. ч. и т.д. (см. Буассен, с.96–97; Илиевски, с. 171–172).

Вариативность в некнижных текстах.

Поскольку в случае нерелевантных признаков элементы книжного происхождения не являются для языкового сознания индикаторами книжного языка, они могут проникать и в некнижные тексты: не будучи признаками книжности, они не превращают их в тексты на книжном языке. Поэтому вариативность соответствующих элементов можно наблюдать и в некнижных текстах (хотя, естественно, статистические параметры здесь могут отличаться от показателей книжных текстов). Так, в русских некнижных текстах можно обнаружить те же вариации окончаний и форм, которые были отмечены выше для книжных текстов5.

Вариативность в текстах на новом литературном языке.

Как уже говорилось, переход к литературному языку нового типа мог осуществляться (в разных славянских традициях) как устранение признаков книжности. Те вариации, которые не ассоциировались с противопоставлением книжного и некнижного языков, при формировании нового литературного языка, отталкивающегося от старого, устранению не подлежали. Поэтому они могут быть обнаружены уже в первых текстах на новом литературном языке.

Так, перечисленные выше вариации, характерные для русской традиции, могут быть найдены и в текстах на «простом» русском языке первых десятилетий ХVIII в., например, в «Истории Петра Великого» Феофана Прокоповича (после произведённой Феофаном правки), в «Езде в остров любви» В. К. Тредиаковского (см. Живов 1988), в «Разговорах о множестве миров» в переводе А. Кантемира (см. Сорокин). Аналогичным образом в новоболгарских дамаскинах наблюдается вариативность окончаний 3 мн. ч. аориста – и – (см. Дёмина III, с. 70–71).

Варианты некнижного происхождения в грамматиках книжного языка.

Наиболее отчётливым свидетельством проникновения элементов некнижного происхождения в книжный язык является их фиксация в грамматиках книжного языка в качестве допустимых вариантов. Как правило, грамматики отражают в данном случае практику, сложившуюся в книжных текстах (ср. Мечковская, с. 79–81). Значимость грамматической фиксации прежде всего в том, что она подчёркивает допустимость некнижного по происхождению варианта в рамках книжной нормы. Если вариативность допускается нормой книжного языка, очевидно, что она не связывается с оппозицией книжного и некнижного начал.

Так, например, в Грамматике М. Смотрицкого отмечается вариативность окончаний Т. мн.ч. существительных муж. и ср. рода – и – (клевреты и клевретами, ярмы и ярмами и т. п. – Смотрицкий, л. Д/8 и сл.; ср. Нимчук, с. 46). Ясно, что идущая из живого языка флексия – не осознаётся как примета языка некнижного: в книжном тексте это допустимый вариант, а не случайная ошибка.

Варианты книжного происхождения в грамматиках литературного языка нового типа.

Дистрибуция нерелевантных признаков.

Кате указывалось, дистрибуция признаков книжности может находиться в зависимости от композиционного или тематического задания. Для нерелевантных признаков подобная зависимость исключена: для их распределения в книжном тексте характерна относительная равномерность.

Приведённые выше критерии позволяют в принципе выделить для каждой славянской традиции те признаки, которые противополагают в ней книжный и некнижный языки, и отделить от них вариации книжных и некнижных по происхождению элементов, которые в противопоставлении языков роли не играют. Понятно, что на протяжении истории эти параметры могут претерпевать определённые изменения как в силу развития живого языка (ср. формы дв. числа как признак книжности после утраты этой категории в разговорном языке), так и в силу реформы языка книжного (ср. одинарное отрицание как признак книжности в русской традиции, после того как эта конструкция становится здесь нормативной в результате второго южнославянского влияния). Вместе с тем общие тенденции в формировании разбираемых параметров складываются достаточно рано, отражаясь затем на всей истории взаимодействия книжного и некнижного языков. Так, в русской традиции противопоставление книжного и некнижного языков основывается прежде всего на формах прошедшего времени и причастных формах, тогда как именное словоизменение является областью нерелевантных вариаций. В болгарской (и македонской) традиции, напротив, признаки книжности образуются прежде всего в именном словоизменении, тогда как ряд вариаций глагольных форм не соотносится с противопоставлением книжного языка некнижному.

Нерелевантные признаки и проблемы нормализации

«Простой» язык, противопоставленный церковнославянскому, предполагал прежде всего отказ от признаков книжности, с которыми и ассоциировалась в языковом сознании церковнославянская культурно-языковая традиция. Сознательный разрыв с церковнославянским был именно отказом от признаков книжности, в то время как ориентированность нового литературного языка на разговорную речь была дополнительным моментом; в ряде случаев (например, в языковой политике Петра I) этот момент мог вовсе отсутствовать. Русские филологи ХVIII в., говоря об отличиях русского и церковнославянского, подчёркивают именно различия по признакам книжности и в первую очередь указывают на разные способы выражения прошедшего времени (ср. Ломоносов, с. 83; Тредиаковский 1748, с. 299–300).

Определяющее значение отказа от признаков книжности в построении русского литературного языка нового типа выразительно иллюстрируется правленными текотами. Так, например, Софроний Лихуд, выполняя указание Петра I, согласно которому «География генеральная» Б. Варения должна быть переведена «не высокими словами славенскими, но простым русским языком», устраняет из предшествующего перевода именно признаки книжности: формы аориста и имперфекта, инфинитивы на –, согласованные причастия в деепричастной функции, дательный самостоятельный, одинарное отрицание и т.д. (см. Живов І986б). Точно такой же характер имеет и правка Феофана Прокоповича, переделывающего в соответствии с петровскими языковыми установками свою «Историю Петра Великого» (с гибридного церковнославянского на «простой» русский язык: Живов 1988). Тот же отказ от признаков книжности в процессе эмансипации литературного языка нового типа можно видеть и в спорах болгарских филологов первой половины XIX в., для которых вопрос о выборе языка сводился в значительной степени к проблеме употребления или неупотребления члена и падежных форм.

Значение ориентации на разговорную речь зависело от конкретной историко-культурной ситуации. Роль основного фактора такая ориентация играет лишь в караджичевской реформе, и это явно связано с романтической идеологией начала XIX в., выделявшей народный язык и народное творчество как хранилища подлинных духовных ценностей нации, её «народного духа». Аналогичный романтический момент характеризовал и языковые концепции В. Априлова и И. Богорова, хотя отказ от книжной традиции в Болгарии и не был столь радикальным, как у сербов. И в Сербии, и в Болгарии были представлены также и лингвистические концепции более компромиссного характера: определённый компромисс между ориентацией на разговорный язык и усвоением предшествующей литературной традиции был свойствен и языковой практике Петра Негоша, и лингвистическим построениям Неофита Рилского. Успѳх радикальной концепции Караджича был в немалой степени обусловлен тем, что именно вуковский вариант создавал основу для единого литературного языка сербов и хорватов: для последних идея компромисса с церковнославянской литературной традицией в XIX в. оказывалась чуждой (см. Толстой 1978а, с. 328).

Читайте также:  Разноуровневые задания что такое погода методическая разработка 2 класс

Что касается России, то здесь ориентация литературного языка на разговорную речь никак с романтизмом связана не была. Эта ориентация возникает здесь в результате усвоения французских лингвостилистических теорий (К. Вожела и его последователей), выдвигавших разговорное употребление (usage) придворного общества в качестве критерия нормализации литературного языка (см. Успенский 1985). Поскольку в отличие от Франции в России ХVIII в. нормализованной разговорной речи социальной элиты не существовало, установка на употребление оказывалась в значительной степени фиктивной и практически выражалась именно в противостоянии церковнославянской языковой традиции. Диалектная («крестьянская») речь никакого значения в этих условиях для нормализации языка не имела – ни для Тредиаковского, ни для Карамзина; обращение Пушкина «к московским просвирням» было выражением принципиально новой лингвистической позиции, не свойственной предшествующему периоду развития литературного языка (см. Виноградов, с. 398 и далее).

Установка на употребление, на национальную разговорную речь (в тех или иных её социальных формах) была связана с европейской ориентацией, со стремлением построить литературный язык по «европейскому» образцу. Это предполагало уподобление европейской языковой ситуации (представленной, например, в соотношении латыни и французского) славянской языковой ситуации, в которой эквивалентами европейских единиц становились церковнославянский и разговорные языки разных славянских областей. Как говорилось выше, такое уподобление было неправомерным, однако именно благодаря ему «европеизация» могла ассоциироваться с отказом от церковнославянского языкового наследия. Именно так обстояло дело в России (см. Успенский 1985, с. 16 и далее), и Россия могла здесь служить примером для других славянских стран. Так, Априлов прямо ссылается на образец Карамзина (см. Дель’Агата 1984, с. 174). Ссылки на русский прецедент ясно показывают, что характер ориентации на «народный» язык не имел первостепенного значения. Принципиальным был именно отказ от церковнославянской традиции.

Декларативный отказ реформаторов славянских литературных языков от церковнославянской языковой традиции хорошо известен и подробно изучен исследователями. Практически без внимания, однако, остался вопрос о том, от какой именно церковнославянской традиции отталкивались реформаторы языка. Этот вопрос существен, поскольку отказ от традиции, сводящийся к элиминации признаков книжности, предполагает вместе с тем сохранение определённой преемственности в отношении к этой традиции в сфере вариаций, нерелевантных для противопоставления старого книжного и старого некнижного языка. Церковнославянской традицией, в отталкивании от которой формировались славянские литературные языки нового типа, была традиция гибридного церковнославянского. В самом деле: первые образцы нового «простого» языка в России петровского времени («География генеральная» Б. Варения, «История Петра Великого» Феофана Прокоповича) были переделками с текста на гибридном языке. В Сербии новый литературный язык создавался в отталкивании от славеносербского, о гибридном характере которого было сказано выше. В Болгарии реформаторы языка строили свою языковую практику, так или иначе соотнося её с языком Паисия Хилендарского, который также имел гибридный характер (и, кроме того, получил более или менее прямое продолжение в языке К. Фотинова и Хр. Павловича). Таким образом, и здесь отправным моментом языковой реформы был гибридный церковнославянский, и это обстоятельство требует теоретического осмысления при построении истории новых литературных языков.

Наиболее остро и принципиально эта проблема встаёт в истории русского литературного языка. Решив её на русском материале, можно обсудить, в какой степени русская схема развития приложима к истории других славянских литературных языков нового типа. В литературе, посвящённой истории русского литературного языка, одним из основных дебатируемых вопросов является вопрос о происхождении современного русского литературного языка. А. А. Шахматов и ряд его последователей утверждали, что современный русский литературный язык происходит от церковнославянского в результате его последовательной русификации. С. П. Обнорский, напротив, считал, что современный русский литературный язык возникает в процессе славянизации древнерусского языка. Хорошо известны неоднократно приводившиеся в ходе данной полемики разнообразные оценки процентного соотношения «славянизмов» и «русизмов» в словаре современного русского языка. Сама разноречивость оценок говорит о бессмысленности подобных подсчётов; об этом же свидетельствует неопределенность тех генетических категорий, которыми при этом оперируют исследователи; ср. неопределённый статус слов с «церковнославянским» корнем и «русским» аффиксом или «русским» корнем и «церковнославянским» аффиксом. Эта неясность как раз и возникает в силу того, что исследователи пользуются генетическими категориями, которые оставались чуждыми языковому сознанию периода преобразования языка, а потому и не позволяют адекватно описать, как протекали процессы формирования языка нового типа.

Для адекватного описания процесса формирования нового литературного языка нужны категории функционального порядка. В этом случае обнаруживается, что современный русский литературный язык непосредственно продолжает «простой» язык Петровской эпохи и складывается в процессе отталкивания от старого книжного языка в результате устранения из него признаков книжности; с функциональной точки зрения генетически «церковнославянский» характер устраняемых элементов принципиального значения не имеет. Вместе с тем отталкивание не исключает преемственности: новая норма отличается от старой по ограниченному набору признаков; вне этих признаков ничто не мешает воспроизведению традиционного материала. Из каких именно текстов, из какой именно традиции идёт этот материал, подлежит специальному выяснению. Подсчёты элементов, обладающих той или иной генетической характеристикой, для этого ничего не дают.

Нецелесообразно, например, выяснять, откуда приходят в русский литературный язык нового типа слова с корнем – или – или слова с приставкой -, поскольку данные элементы представлены и в книжной, и в некнижной древнерусской письменности. То или иное смешение генетически разнородных элементов имеет место во всех памятниках древнерусской письменности: и в памятниках, выдерживающих строгую норму русского извода церковнославянского языка, и в памятниках гибридного типа, и в деловых и бытовых документах, написанных на языке некнижном. Поэтому отдельные генетические характеристики ни на какую преемственность указывать не могут.

Существенным может быть лишь самый характер смешения, характер вариативности, т.е. параметр функционального порядка. Так, в частности, наличие в первых текстах на «простом» языке вариативности окончаний Р. ед. ч. ж. рода –/- при отсутствии характерной для приказного языка флексии – свидетельствует о связи «простого» языка с гибридным, где также имела место такая вариативность. Об этой же связи говорит характер семантической дифференциации полногласной и неполногласной лексики (см. Живов 1988).

Функциональные параметры указывают на преемственность русского литературного языка нового типа по отношению к гибридному языку. Именно из гибридного языка переходит в новый литературный язык характерное смешение «русизмов» и «славянизмов». В этой перспективе спор о происхождении русского литературного языка – русском или церковнославянском – оказывается совершенно бессодержательным: гибридный язык по своим генетическим характеристикам является и русским, и церковнославянским одновременно. Механизм формирования нового литературного языка вырисовывается при этом с полной отчётливостью. Начало этого процесса состоит в устранении признаков книжности и в перенесении в новый язык того языкового материала, который был освоен традицией гибридного языка – за исключением уже упомянутых признаков книжности. В новый язык переходит, в частности, и та вариативность, которая присутствовала в гибридном языке и не соотносилась с оппозицией книжного и некнижного языка (включая сюда, конечно же, и вариативность лексическую).

Описанный механизм формирования литературных языков нового типа предопределял значение русского церковнославянского для образования этих языков. Поскольку русский церковнославянский выступал в качестве компонента гибридного языка и его значение в этом языке не сводилось к одному только конституированию признаков книжности, элементы русского церковнославянского переходили и в тот языковой материал, который литературный язык нового типа получал из гибридного. Данный момент имел место и в истории русского, и в истории сербского, и в истории болгарского литературных языков, хотя в разных традициях он оказался выраженным в разной мере. Эта мера в большой степени зависела от того, как шло дальнейшее развитие литературных языков нового типа, от того, какие преобразования претерпевал в этом развитии первоначальный языковой материал.

Действительно, устранение признаков книжности не решало всех проблем организации нового литературного языка. В результате такого устранения получался как бы полуфабрикат, требовавший дальнейшей обработки. Обработка должна была состоять в нормализации тех вариантов, которые оставались незатронутыми при устранении признаков книжности. Нормализация могла состоять в выборе одного из вариантов, в установлении дополнительной дистрибуции разных вариантов, или, наконец, в стилистической дифференциации вариантов. Критерии, которыми руководствовалась подобная нормализация, могли быть различными, причём в процессе развития нового литературного языка разные критерии могли сменять друг друга.

Примеры такой смены можно найти, например, в истории нормализации окончаний И.-В. ед. ч. муж. рода –/- и –/- в русском литературном языке ХVIII – начала XIX в. Вариативность данных окончаний была свойственна гибридному языку ХVII – начала ХVIII в. Отсюда она переходит и в «простой» язык Петровской эпохи. При первоначальной нормализации выбирается вариант –/-, и это отражает, видимо, тот факт, что, не связывая данную вариацию с оппозицией книжного и разговорного языка, филологи первых десятилетий ХVIII в. предпочитают вариант, «правильность» которого утверждалась свидетельством грамматик книжного языка и образцовых книжных текстов. Именно данный вариант выбирает Софроний Лихуд в своей нормализующей правке (см. Живов 1986б, с. 257), и его же даёт в качестве нормативного Адодуров (см. с. 29–30). Позднее, однако, в качестве допустимого утверждается в литературном языке и вариант –/-, который был осознан как примета разговорного языка, и ориентация на «употребление» давала ему в литературном языке законное место. Разные авторы ХVIII в. по-разному пользуются данными вариантами, причём языковая практика коррелирует в данном отношении с их концепциями литературного языка (с тем, рассматривают ли они в качестве критерия нормализации литературную традицию или разговорное употребление). К концу ХVIII в. намечается тенденция к нормализации другого рода. Так, в грамматике Барсова –/- и –/- соотносятся с различием высокого и «обыкновенного» слога, и эта стилистическая дифференциация дополняется указанием на то, что – предпочтительно в положении под ударением (см. Барсов, с. 146). В дальнейшем эта предпочтительность превращается в нормативную дополнительную дистрибуцию: – употребляется под ударением, –/- – в безударном положении. Эту норму можно рассматривать как результат компромисса между ориентацией на литературную традицию и на разговорное употребление.

Читайте также:  Основы православной культуры

Любопытно отметить, что вариация окончаний – и – наблюдается и в книге З. Орфелина «Житие и славные дела Государя Императора Петра Великого» (Венеция, 1772), где она также подвергается, видимо, некоторой нормализации и не лишена определённого стилистического значения. Стилистические оценки оказываются здесь, однако, прямо противоположны тем, которые приняты в русской языковой практике: в качестве более «высокого» варианта выступает –, что, несомненно, связано с его статусом как чужого, чуждого сербской разговорной речи элемента (в отличие от –). Несходство в стилистических оценках обусловливает, надо думать, и ту правку по данному параметру, которой подвергается книга Орфелина при её переиздании в Петербурге в 1774 г. (см. Толстой 1962, с. 19–21). На этом примере хорошо видно, какую роль в стилистической нормализации может играть осмысление тех или иных элементов как «своих» или «чужих».

Такого рода процессы нормализации, захватывающие разные уровни системы языка (морфологию, синтаксис, лексику), характеризуют формирование всех литературных языков нового типа. Как показала Е. А. Целунова, они имели место и в «простой мове», причём нормализации подверглась именно та вариативность, которая может быть возведена к вариативности гибридного языка Юго-Западной Руси. Критерием для нормализации (в сфере морфологии) служило одновременное наличие избираемого варианта в нескольких языковых системах (например, в церковнославянской и белорусской, в белорусской и польской и т.д.), т.е. существенным оказывается авторитет литературной традиции, хотя выбор традиции допускает, по наблюдениям Е. А. Целуновой, определённую свободу. Отдельные элементы нормализации отмечаются и в языке новоболгарских дамаскинов (в основном на уровне орфографии и морфологии – см. Дёмина III, с. 93); и в этом случае критерием нормализации является литературная традиция.

Для литературных языков нового типа, развивавшихся в ХVIII-ХІX вв., проблема нормализации была особенно актуальной ещё и потому, что с нею связывалось достоинство нового литературного языка. Та вариативность, которая была присуща языковому материалу, унаследованному от гибридного церковнославянского, в новом языке подлежала последовательному устранению. Как мы видели, в истории русского литературного языка критерии нормализации были различны и вступали друг с другом в сложное взаимодействие. В истории сербского литературного языка вопрос нормализации решался проще и однозначнее. Если славеносербскому была свойственна определённая нормализация, основанная на генерализации как отдельных черт русскославенского, так и отдельных черт сербского народного языка (см. Младенович 1977), то Караджич, противопоставляя новый язык славеносербскому, противопоставляет ему и новые критерии нормализации: исключительное значение приобретает в этой функции восточно-герцеговинский диалект.

В истории болгарского литературного языка нормализация не имеет столь однозначного характера. Хотя пример Караджича был у болгар перед глазами, выбор диалектной базы в качестве критерия нормализации представлял существенные сложности. В этих условиях церковнославянская литературная традиция (большинством литературных деятелей болгарского Возрождения некритически отождествлявшаяся с «древнеболгарской») могла выступать как своего рода «арбитр при выборе конкретной диалектной базы литературного языка» (Венедиктов 1981, с. 80). Так, «Неофит Рилский выдвинул и обосновал идею о том, что в условиях многочисленных диалектных различий единственно возможным критерием отбора форм и слов для литературного языка может быть лишь большее соответствие их древнеболгарским («славенским») формам и словам. Но если Неофит рекомендовал обращаться к древнему языку (т.е. к церковнославянскому – В. Ж.) лишь при решении конкретных вопросов нормализации литературного языка, то другие книжники позднее стали обращаться к нему как к «нелживому свидетелю», говоря словами Неофита, и в решении такого общего вопроса, каким является выбор диалектной основы» (ib.)15

Присвоение церковнославянской традиции роли «арбитра» указывает на то, что ориентация на разговорное употребление отнюдь не была единственным критерием нормализации литературного языка. Доставшаяся в наследие от гибридных текстов вариативность вовсе не всегда разрешалась в пользу «разговорных» форм. Так, скажем, если первоначально отглагольные существительные с суффиксом – могли выступать в болгарском как книжная форма образований на – и давать недифференцированное смешение, то впоследствии (после Освобождения) происходит дифференциация этих форм по значению (дистрибуция вариантов как способ их нормализации), причём закрепление в литературной норме образований на – явно обусловлено ориентацией на предшествующую книжную традицию (ср. Андрейчин 1958, с. 318).

Стилистическую нормализацию, легализующую употребление традиционного языкового материала в новом литературном языке, можно видеть в сохранении непересказывательных форм как черте «библейского» стиля болгарского языка. Можно думать, что наличие или отсутствие пересказывательных форм не воспринималось как признак, противопоставляющий книжный и некнижный языки в период функционирования церковнославянского языка. Именно поэтому вариативность, связанная с пересказывательными и непересказывательными формами, переходит из церковнославянских дамаскинов в новоболгарские (см. Дёмина III, с. 71–74) и представлена затем в разного рода новоболгарских памятниках (см. Андрейчин 1968а; Дёмина 1970). В процессе нормализации смешивавшимся ранее вариантам было приписано разное стилистическое значение, и здесь закрепление непересказывательных форм также отражает ориентацию на литературную традицию (ср. Андрейчин 1958, с. 319).

Как говорилось выше, лексические варианты принципиально не входили в наборы признаков книжности. Поскольку лексическая вариативность для противопоставления книжного и некнижного языков релевантной не была, она была широко представлена в текстах гибридного типа и переходила отсюда в тексты на литературном языке нового типа. Стилистическая нормализация лексических вариантов занимала большое место в устроении новых литературных языков (ср. хотя бы так называемую теорию трёх стилей Ломоносова, решающую именно данную проблему: Хабургаев 1983). Существенно, что в отношении лексики установка на разговорное употребление как критерий нормализации имела лишь ограниченное применение – даже в тех случаях, когда, как у Караджича, она становилась основой лингвистической идеологии. Диалектная лексика принципиально не могла подменить лексику литературного языка. Поэтому в нормализации лексического уровня старая литературная традиция сохраняла своё значение и для русского, и для болгарского, и для сербского литературных языков. И в силу этого в лексической сфере элементы русского церковнославянского повсеместно переходили в состав литературных языков нового типа (ср. Андрейчин 1958, с. 315–317; Толстой 1978а, с. 317).

Нормализация славянских литературных языков была длительным и сложным процессом: можно полагать, что окончательного завершения он не получил и по сей день. Литературно-языковая традиция прошлого играла в этом процессе существенную роль. Значимость её как критерия нормализации была различна в истории разных славянских языков, и она по-разному сказывалась на разных уровнях языковой системы. Наибольшее значение церковнославянская литературная традиция имела для формирования русского литературного языка, выступая как критерий нормализации и в морфологии, и в синтаксисе, и в лексике. Для болгарского литературного языка значение церковнославянской литературной традиции несколько меньше: литературная норма чаще избирает здесь те варианты, которые были свойственны разговорному употреблению. Ещё меньше значение церковнославянской литературной традиции для сербского литературного языка, в котором выбор «разговорных» вариантов сделался принципом кардинального преобразования; но и здесь традиция сказывалась на формировании лексической нормы.

В силу указанных обстоятельств именно русский литературный язык оказывается основным преемником кирилло-мефодиевской языковой традиции (ср. Трубецкой, с. 69, 78). Определённая связь с этой традицией имеет место, однако, и в других литературных языках Slavia Orthodoxa. Как было показано, эта связь идёт через тексты гибридного типа, через гибридные церковнославянские языки, которые после устранения из них признаков книжности составили тот начаток, от которого шло формирование литературных языков нового типа. Промежуточным звеном между кирилло-мефодиевским языковым наследием и гибридными языками был русский церковнославянский. На нём, таким образом, и основана связь современных славянских литературных языков (русского, болгарского, сербского) с древнейшей традицией славянской книжности.

Септуагинта и масоретская Библия

Моисей получает откровение на горе Синай на глазах старейшин Израилевых. Мозаика церкви Сан-Витале, Равенна, VI век

Содержательно псалмы разнообразны (общепризнанной типологии нет). Наряду с прославлением Бога встречаются мольбы (6, 50), проникновенные жалобы (43, 101) и проклятия (57, 108), исторические обзоры (105) и даже брачная песнь (44, ср. «Песнь песней»). Некоторые псалмы отличаются философски медитативным характером, например 8-й, содержащий теологические размышления о величии человека. Однако, Псалтири как целостной книге присуще единство жизневосприятия, общность религиозных тем и мотивов: обращённость человека (или народа) к Богу как личностной силе, неотступному Наблюдателю и Слушателю, испытующему глубины человеческого сердца. Псалмы как литературный жанр находятся в русле общего развития ближневосточной лирики (псалом 103 близок к египетским гимнам Солнцу эпохи Эхнатона), но выделяются своим резко личностным характером. Жанр псалмов разрабатывался в иудейской литературе и позднее (так называемые Соломоновы псалмы, I век до н. э.).

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *